Сидели двое: Я и Я же, – один поэт, другой – пиит.
Вошла не женщина, а даже, скорее, девочка на вид.
В лице – отсутствует помада, одежды – ноль, глаза – чисты.
И мы не знали, что ей надо, перепугавшись наготы.
(А ведь на улице ненастье, так хоть бы зонтик или плед...)
Пиит смутился, буркнул: "Драсьте!" "Большой привет!" – сказал поэт.
А мысли ринулись по кругу: Ведь это Правда! Наша тень!..
Мы врём частенько даже другу, а уж себе-то – каждый̆ день.
На Правду все мои надежды, она спасёт – и вгонит в гроб!
Но так вот в лоб?.. И без одежды?.. Мы не привыкли прямо в лоб.
Наш славный стыд стоит на страже, и пьяный бред, и даже блат...
...Переглянулись Я и Я же – и Правде бросили халат.
|
|
|
Я пока что в России не признан,
и кричу во любовном хмелю:
"Я вас очень, товарищ Отчизна,
я вас очень и очень люблю!"
Но не верьте... Я, может, не очень...
Я не бит, не испытан в бою...
Вдруг за пару ядрёных пощёчин
разлюблю я Отчизну свою?..
Есть одна золотая примета,
проще самых простейших примет:
слово "очень" найдёшь у поэта,
значит, это уже не поэт!
Пацан, кусок сибирской плоти (я имя вам не назову),
на злобно ржущем самолёте внаполеонился в Москву.
Он покорил Иркутск сначала, взорвал овации в Чите...
А вот Москва... Москва молчала... Масштабы, видимо, не те...
Пегас от страсти обезножел, сарказм прижился на губе...
Я лез из кожи, рвал одёжи, стихами рожу бил толпе...
По вытрезвителям мотался – был в них всегда желанный гость...
И вот по пьянке затесался на тот Ваганьковский погост.
Напиток бешеной коровы,
редиска, лук да каравай...
– Есенин, здравствуй!
– Ну, здорово...
– Давай-ка выпьем!..
– Разливай...
Стакан – в себя, стакан – в могилу,
– земля темнела от вина...
А я шептал:
– Серёжа, милый , не признаёт меня страна!..
– Не признаёт?.. Знать, любит мало. Ты брось на зеркало пенять...
Ведь и меня не признавала, – петля заставила признать...
Я бросил кость эпохе-дуре, всобачил в памятник грехи...
Но был бы жив, сейчас бы в МУРе лежали все мои стихи...
– Ты предлагаешь?..
– Предлагаю...
– И будет слава?..
– Как не быть...
Но встало утро над погостом во всю ваганьковскую ширь,
и кто-то мне напомнил просто:
– Комедиант, езжай в Сибирь!..
Комедиант, как верно, верно!.. А я-то думал, что поэт...
Оглоблей-истиной по нервам меня хватил какой-то дед...
Он был не пьян, но чуть с похмелья, зато величествен, как шах:
– Есенин я.... Зовут Емеля... А здесь я вроде в сторожах...
Гони полтинник за знакомство да рупь за добрый мой совет:
комедиант, езжай до Омска и позабудь, что ты – поэт!..
...С бедой, с обидой и с позором, с душой, как нищенской сумой,
пацан на поезде нескором тихонько тащится домой...
не вернулся из рейса "семнадцать"
самолёт с позывными "Магнит".
- Не вижу ничего постыдного в том, что мы до сих пор обсуждаем, как он жил (обсуждать не равно осуждать), и не считаю, что кто-то вправе что-то замалчивать, додумывать или вымарывать в его биографии. В любом произведении крайне важен контекст. Осознанное бродяжничество – часть жизни поэта, важная деталь, которая не повлияла на моё отношение к текстам, но позволила, как мне кажется, лучше понять их и самого Аркадия Кутилова.
***
Я лиричен и прям, как доска, так не выжить средь бурь и пожарищ...
Мой огонь – это блажь дурака, и над ним даже кофе не сваришь.
Вам охота в веках прогреметь? Так стремитесь под бомбы и пули...
Звонко славит нейтронную смерть омский грач, зимовавший в Стамбуле.
Политической песне – простор, безыдейные всхлипы – не в моде...
Вдохновенья священный костёр у кухарок в цене и почёте.
Мой блокнот – мой хранитель огня, – нет на свете надёжнее стражи...
Он от зла разгружает меня, как коня от тяжёлой поклажи.
Сквозь грозу, по короткой волне я иду от комедии к драме...
Вдруг сорвусь, – и от горя по мне всплачет небо грибными дождями...